Кто бросит камень? Влюбиться в резидента - Страница 115

115

Прискакав в деревню под утро, поручик сразу же приказал выгнать на улицу всех деревенских мужиков. Однако вскорости на улицу высыпало все село до единого. Пришлось солдатам матюгами и прикладами отделять мужиков от баб с детишками и стариков. Все ждали, что будет дальше. Поручик курил в избе старосты и ждал возвращения хозяина, который что-то громко обсуждал с толпой мужиков. Наконец тот вернулся в избу в сопровождении унтера. Поручик встал с лавки.

— Ну что, узнал, кто Иуда? — тон, которым был задан вопрос, не предвещал ничего хорошего.

— Мужики сказывают, Пашка это сотворил, Худолеев, его рук дело, — понуро опустив голову, ответил староста.

— Кто таков? — с трудом выдавил из себя поручик. Переполнявшая его злоба перехватывала горло.

— Так у мельника в работниках состоит.

— Семья большая? — продолжал допытываться офицер.

— Сирота он, — со вздохом доложил сельский голова. — Мать прошлым годом преставилась, хворала сильно. Грызь у ей признали…

Поручик, не дослушав, приказал унтеру привести виновника гибели штаба батальона. Тот уже ринулся выполнять приказ, когда услышал слова старосты:

— Дак нету его, Пашки-то. Убег. Как вы, значитца, пожаловали, так и убег.

— Ишь ты, — зловеще усмехнулся поручик. — Значит, где-то рядом, далеко он не мог уйти. Вот что, — ткнул он указательным пальцем в грудь старосты. — Передай мужикам, чтобы через полчаса этот змееныш был здесь. Иначе пеняйте на себя.

Полчаса, данные старосте на поимку парня, показались поручику вечностью. Чтобы как-то отвлечься, он взял лежащий в сенях топор и начал колоть дрова, кучей набросанные во дворе у амбара. Унтер с мундиром и фуражкой стоял у крыльца, а офицер ожесточенно расправлялся с чурками. За делом время-то летит быстрее. Вот уже и староста с улицы вернулся, руками развел: «Не сыскали, ваше благородие». Поручик, крякнув, вонзил топор в здоровенную чурку, но та с первого раза не поддалась. С сожалением оставив топор, он повернулся к унтеру. Тот подал знак, и с крыльца проворно сбежала молодая женщина — то ли жена, то ли сноха хозяина дома, с чайником и полотенцем. В пронзительном молчании поручик ополоснул лицо и шею, утерся и бросил унтеру:

— Елисеева сюда.

Унтер, как был с мундиром и фуражкой, выскочил на улицу и тут же бегом возвратился с подпоручиком Елисеевым, молодым парнем, отшагавшим по земле немногим более четверти века.

— Подпоручик, отсчитать каждого десятого из мужиков, — не глядя на Елисеева, отчеканил поручик, всего на несколько лет старше подчиненного. События принимали необратимый характер, и подпоручик решился на робкое возражение:

— Господин поручик… Илья Михайлович… Может, все-таки…

— Извольте выполнять! — на глазах свирепея, рявкнул поручик. Елисеев, растерянно козырнув, вышел со двора. Поручик, подойдя к старосте, просверлил его ненавидящим взглядом.

— Для начала за убийство наших людей ответит каждый десятый. Для начала, — повысил он голос. — Так что быстрей ищи, дядя, а то ведь и до тебя очередь дойдет.

Староста отшатнулся от этих слов, как от удара, и нетвердой походкой зашагал на улицу. Поручик проводил его взглядом и вновь вернулся к застрявшему в чурке топору. С трудом высвободив топор, он повертел его в руках и вдруг с яростью запустил им в стену амбара.

Когда поручик в фуражке и застегнутый на все пуговицы вышел на улицу, каждого десятого уже отсчитали, и эти десятые испуганно жались друг к дружке, стоя под охраной солдат. Офицер исподлобья посмотрел на старосту.

— Значит, не хотите искать. Ну что ж… Елисеев, на выселки их, — крикнул он подпоручику.

Подталкиваемые прикладами мужики, с трудом волоча ноги, двинулись по улице. Враз заголосили бабы, рванувшиеся волной за кормильцами, но волна тут же разбилась о конных стражников. И в ту же секунду откуда-то донесся срывающийся юношеский голос: «Остановите их!» — и в нескольких шагах от офицеров через плетень перепрыгнул парень лет девятнадцати. Поручик вопросительно глянул на старосту. Тот горестно, но в то же время с каким-то облегчением вздохнул:

— Он самый.

— Повесить мерзавца, — бросил поручик через плечо Елисееву.

Для казни выбрали опушку леса на выселках. Для острастки пригнали мужиков, остальным велели оставаться в селе. Парнишка, весь избитый, уже стоял с петлей на шее на чурбаке под большой сосной, когда вдали послышался топот копыт. Оглянувшись, присутствующие увидели приближающихся верхами Муромцева и его денщика. Спешившись, Муромцев подошел к офицерам. Поручик доложил ему о выполнении задания.

— Вот эта сволочь и привела ночью красных, — он показал на парня. — Сам сознался.

Штабс-капитан подошел к парню. Тот равнодушно и отрешенно глядел куда-то вдаль.

И опять, в который уже раз за время Гражданской войны, ощутил штабс-капитан Муромцев жуткую нелепость происходящего.

«Как же так? Зачем в этом плодородном, богатом краю с необъятными лесами, могучими реками, красивейшими горами… ни дать ни взять Швейцария, только лучше, ближе и роднее… зачем мы, русские люди, убиваем таких же русских людей? Чем же мы дурнее тех же швейцарцев, живущих в мире и согласии, вкушающих от щедрот земли своей? Кому будет лучше, если мы, русские, перегрызем друг друга? Вот зачем мы лишаем жизни этого юнца, которому жить да жить, да осваивать эту огромную страну с ее богатствами? Однако не ты ли, дражайший Алексей Перфильевич, отдал приказ наказать того, кто обрек на смерть твоих друзей и сослуживцев? Они ведь тоже могли быть полезными своей земле, а сегодня их нет… из-за него нет. И что, прикажешь по случаю твоего философского припадка и солнечного осеннего дня отпустить его? Ну, попробуй… Твои же подчиненные посчитают тебя за сумасшедшего… или того хуже. Вот оно, «чертово колесо» гражданской войны… Никуда ты с него не денешься, не слезешь, не выпрыгнешь. А выпрыгнешь, так, того и гляди, вдребезги расшибешься».

115