Кто бросит камень? Влюбиться в резидента - Страница 8

Это была одна из старых заготовок Прохорова, но неведомо ему было, как близко он подошел к сути вопроса. Парень устало выдохнул:

— Что вам нужно?

— В твоих интересах рассказать все без утайки, но я понимаю твое состояние, поэтому назови мне сначала свою настоящую фамилию, имя, отчество. Кто тебя сюда послал, цель приезда? И кто такой Львов, которому ты дал телеграмму в Москву «до востребования»?

— Кто такой Львов, не знаю. Он на меня сам в Москве должен выйти. А фамилия… Риммер. Ян Карлович Риммер.

Поговорив с раненым несколько минут и получив первоначальную информацию, Прохоров поручил чекистам определить его в больницу и взять под охрану. Сам он поехал назад, на Лубянку, докладываться Свиридову, который был ответственным по отделу и находился на рабочем месте. Улицы уже наполнились народом. Флаги, транспаранты, песни под гармошку — все это создавало праздничное настроение, которое у Николая умножалось удачей с Полосатым. В какой-то момент ему просто захотелось выйти из машины, слиться с толпой и вместе со всеми дружно зашагать на Красную площадь, по которой сейчас первыми готовились пройти войска Московского гарнизона. Но дело — прежде всего, и Прохоров внутренне приказал себе подтянуться: «Ишь, рассупонился, душа петухом поет. Отставить. Это народ должен радоваться, а наша работа как раз заключается в том, чтобы никто, никакая вражина не могла омрачить эту радость». Не знал Николай Николаевич хрестоматийную историю о том, как после назначения начальником третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии генерал-лейтенант Бенкендорф, потомственный военный, прошедший все наполеоновские войны, попросил Николая Первого дать ему инструкцию. Царь в ответ протянул ему платок со словами:

— Вот тебе инструкция. Чем больше слез утрешь этим платком, тем лучше.

А бывший контрразведчик Прохоров готов был без колебаний отдать жизнь за то, чтобы народ советский плакал только от счастья. Зато те, кто тормозит великое дело строительства коммунизма, причиняет народу страдания и беды, подлежат беспощадному суду этого самого народа. И он, Прохоров Николай, будет биться с ними не на жизнь, а на смерть, до полной победы… Идеалист, однако. Правда, таких идеалистов было тогда полстраны, ведь люди всегда стремились к свободе, равенству, братству — этим великим, но достижимым ли вершинам человеческого общежития. И в какую цену обходился и обходится для человечества путь к этим вершинам…

Свиридов с нетерпением ждал товарища у себя в кабинете. По его лицу было видно, как он хочет подтверждения их с Николаем догадок. Обычно сдержанный, в этот раз он подгонял Прохорова, прерывал его для уточнения каких-то моментов, эмоционально реагировал на некоторые детали.

— Короче, не Лещинский он, а Риммер. Немец, что ли?

— По отцу, мать русская. Отец был царским таможенником, после революции осел в Кенигсберге.

— А зачем эти игрушки с разными именами?

— По его словам, когда он приехал из Литвы в Минск, на вокзале должен был через связного получить документы на Владимирова. Но у тех что-то не получилось, — может, снабженец по фамилии Владимиров в запой ушел, или выгнали, только все документы передали на Лещинского, который, по их данным, был жив-здоров. Мол, поезжай с этим паспортом, а в Москве тот, к кому едешь, другой паспорт выправит. Но изначально его проинструктировали, что телеграмму в Москву он должен был подписать Владимировым. Какая разница, кем подписывать, все равно на телеграфе документы не спрашивают. Вот почему он с Опанским тормозил — он про эту улицу только из паспорта узнал. А вообще, по Минску его действительно подготовили.

— Однако фартовый вы мужчина, товарищ Прохоров, — Свиридов налил Николаю коньяку, пододвинул тарелку с заранее заказанными бутербродами.

— Давай-ка выпей за свой фарт.

— А себе?

— Извини, служба. Сам понимаешь, ответственный. Я свое попозже возьму, в двойном размере.

Сыщик выпил коньяк, пожевал хлеба с колбасой:

— Ну, спасибо тебе, Федор Ильич. Отогрелся слегка, пора и честь знать. Жалко возвращаться, я чую, дело длинное может завязаться. Теперь уж вы сами тут этот клубок разматывайте.

— С кем разматывать? — в словах Свиридова послышалась неприкрытая горечь. — У меня сейчас в отделении полтора человека активных штыков. Да ты их видел, совсем еще зеленые ребята.

Помолчав, он продолжил:

— Тут у меня мыслишка одна появилась. Думаю, раз он с тобой на контакт пошел, рано тебя отпускать. Да и рапорт тебе надо завтра написать о своем героическом поведении. Ты вот что: иди-ка сейчас в нашу гостиницу, мы тебя устроим. Отдохнешь, а вечером что-нибудь сообразим. Хотя я же сегодня до утра… Ну, не сегодня, так завтра все равно посидим.

Прохоров почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. «Ну, Федор, ну, спасибо. Нет, ничего не изменилось, также понимаем друг друга с полуслова».

На столе зазвонил телефон, Свиридов взял трубку, послушал, сказал: «Есть», — и засобирался. Николай тоже встал:

— Что-то случилось?

— Не знаю. Начальство к себе требует. Да, чуть не забыл, — Свиридов набрал номер телефона. — Иван, зайди.

— Может, наверху уже прослышали?

— Вряд ли, я доложу попозже, сейчас начальство занято. Да и режим секретности надо соблюдать, дело, я полагаю, нешуточное.

В дверь постучали, вошел молодой чекист в форме сержанта госбезопасности.

— Иван, я срочно к начальству. Позвони в гостиницу, устрой товарища Прохорова.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — деловито ответил сержант и повернулся к Прохорову: — Пойдемте со мной.